Читая манускрипт, Парлан чувствовал, как капля пота катится по его спине. Был конец дня в начале лета, и поля снаружи колыхались от жары. Через окно он мог видеть рабочих, уже откладывающих свои косы с микро-заточкой (microblade scythes) и переправляющих последнюю пшеницу в сноповязалки. Люди работали посменно здесь в колонии, и сейчас шла неделя Парлана, когда он работал ранним утром в полях, а поздними вечерами изучал свою веру.

Он бы не возражал, чтобы быть там, работая до изнеможения. Это было бы намного предпочтительнее, чем думать так много в эти дни.

Он снова сосредоточился на тексте, лежащем перед ним, заставляя свой взгляд не отрываться от него. Как обычно, чтение манускриптов было сродни медитации. Слова должны были гудеть в его голове, превращаясь в литанию, уносящую его куда-то в другое место; иногда в тихий восторг от веры, а иногда просто в полную пустоту от всех чувств, вдаль от всех мирских потребностей, которые нужно было не замечать.

Капля пота стекала все ниже, ниже, ниже.

Звук, исходящий откуда-то из комнаты прервал его попытки медитировать, и он обнаружил, что тихонечко напевает сам к себе. Он вздохнул, закрыл текст и встал, задвинув свое старое деревянное кресло под старый деревянный стол и втирая пот со спины в одеяние. Взгляд за окно подтвердил, что день должен быть все еще теплым, хотя и сносным, и ослепительным благодаря природе.

Парлан вышел из комнаты, медленно прогуливаясь по залам спокойствия, которые формировали главную часть храма. Он никого не встретил на своем пути. В эти дни в храме были гости, путешественники из других систем, которые хотели исследовать амаррскую веру, но они, должно быть, работали в полях.

Когда он покинул залы и вошел в мир живых, ему потребовалось немного времени, чтобы привыкнуть к яркости, запахам и звукам, дремлющей прохладе всего этого. Этот храм, будучи расположенным в центре золотых полей обширнейших сельскохозяйственных районов, воспринимался как голова для тела: спокойная и холодная, молчаливая и задумчивая, и идеально отделенная от беспорядочных превратностей менее упорядоченной повседневной жизни.

Он прогуливался медленным шагом без конкретной цели в голове. Острого глаза от природы было достаточно для обеспечения большого количества поводов для отвлечения внимания, и он был благодарен за это. Он позволял листьям на деревьях очаровывать себя, их прожилки были видны благодаря остаткам золотого солнечного света; и он представлял, на что было бы похоже парение высоко над ними подобно птицам, которые едва видно хлопали крыльями. Он также посмотрел на холмы в отдалении, серые и покрытые их особенным дымчатым туманом.

Там была другая реальность. Он должен был быть там завтра.

Извилистые дорожки, в конце концов, вывели его обратно к храму. На своем пути он прошел через площадь для собраний: маленькое уединенное место, где служители могут посидеть на деревянных скамейках и обсудить догматы своей веры под освещенными солнцем небесами. Он подошел достаточно близко, чтобы узнать нескольких человек, которые сидели там, тихо разговаривая. В этом месте было принято делиться мыслями о вере.

Не всеми мыслями можно было делиться. Парлан вздохнул.

Он нашел высокое дерево, крепкое дерево с ветками, густо покрытыми листьями, и сел в его тени. Он был достаточно близко к площади для собраний, чтобы иметь возможность слышать неясный шепот слов. Он закрыл глаза и прислушался. Даже на таком расстоянии, когда слова были неразборчивы, он мог опознать несколько голосов. Он представил, что один из них разговаривает с ним. Он обнаружил, что прислушивание к любимому голосу было, на самом деле, очень религиозным проявлением, и он ухмыльнулся сам к себе.

Кто-то почти рядом с ним — женский голос, который он не узнал — спросил, может ли она присесть. Он открыл глаза.

У нее были светлые волосы, прекрасные в закатном солнце, однако они контрастировали с подавляемой грубостью ее выражения лица. Он надеялся, что грубость появилась еще до того, как она подошла. Это место дарило облегчение для умов обитателей, по крайней мере, для тех, кто мог избавиться от нездоровых страстей.

Он осознал, что она ждет ответа, поэтому он кивнул и улыбнулся.

Она объяснила без лишних слов, что она — одна из посетителей, одна из «состоятельных» гостей, как она сама назвала себя с явным чувством самоиронии, которое он ценил; и что она работала в полях весь день, устала и вспотела, ее уже тошнит от трагедии среди ее людей: недавняя кража в храме начала трепать их нервы, и она хочет расслабиться в присутствии кого-то, кто, похоже, может сделать это сам.

Она становилась прямолинейной, когда уставала — предупредила она его. Он ответил, что подозревал это в достаточной степени, и она рассмеялась. Она ему уже понравилась.

Они поговорили немного о жизни на этой планете и о жизни где-то в другом месте. Она рассказала, что является агентом по выдаче миссий (mission agent) и выдохлась, занимаясь этим на родной планете в Федерации Галленте. Он слышал об этой профессии, хотя прибытие агентов любого рода было редкостью для колоний. Она спросила, не склонны ли агенты в Амаррской Империи к кризисам веры в работе, которую они делают, и он ответил, что нет, они не склонны; тех, кто стремится к профессии, вера скорее подстегивает, чем мешает им, и им не нужно укреплять ее. Она сказала, что не знает, завидовать ли им, и он подтвердил, что также не знает.

За время разговора он незаметно бросил несколько взглядов на толпу, сидящую на площади для собраний и все еще беседующую, и, в конце концов, спутница около дерева, чье имя, как оказалось, было Хеци, спросила его, есть ли у него еще что-то на уме, кроме веры.

Он закрыл глаза и потер их. «Это, действительно, так заметно?» — спросил он тихо, хотя даже и знал, что никто не может услышать его кроме этой женщины и Бога.

«Нет», — сказала она к его облегчению. «Но у меня есть собственные страсти, с которыми надо справляться — без тебя, дорогуша», — добавила она с ухмылкой, похлопывая его по плечу и вызывая у него смешок: «и они заставляют меня видеть такие вещи. Вы знаете, как это бывает. Когда глядишь на знаки Божественного, видишь Его повсюду. Также и с другими вещами».

Он кивнул.

Она умолкла, закрыла глаза и откинула голову назад на дерево. Она не расспрашивала о деталях, но он знал, что она сможет выслушать.

Он не был уверен, сможет ли обсудить это, даже, несмотря на то, что она поймала его. Он мог признаться в грехе в общем, но раскрытие деталей — произнесение их вслух — могло сделать его настоящим, а не только в воображении у него в голове.

Но он хотел поговорить об этом — ему было это необходимо — и он сомневался, что когда-нибудь найдет более безопасного собеседника для этого. Кроме того, сочетание всего этого с грехом лжи не привлекало его по своей праведности.

«Я никогда не соответствовал этому», — сказал он еще тише, чем раньше. «Никогда?» — спросила она. «Ну, посмотрите на меня», — произнес он изумленно и показал на край одеяния. Она улыбнулась и кивнула. «Немного возможностей для романтики, не так ли», — сказала она, на самом деле, не спрашивая. «Вы любите кого-то?» — спросил он. Она посмотрела в сторону, на далекие виды. «Слишком многих, на самом деле. Включая и Ваш вид любви». «Мой вид любви?» — спросил он. Он понял ее, но, действительно, не подумал, что это было столь очевидным. «Та, которая не дозволена? О, да. Я знаю это очень хорошо», — сказала она, кивнув в сторону служителей на собрании, и он подумал, что в частности, в сторону той персоны, на которую он смотрел. Она продолжала: «Даже если большая часть была всего лишь физической… я надеюсь, я не доставляю Вам неудобств с этим…» «Нет, нет», — сказал он. Хеци произнесла: «Безответная любовь — это трудно. Ты отдаешь всё, на что осмелишься, и не получаешь того же взамен, даже если захочешь отдавать настолько больше. Ты вынужден непрерывно признавать, что не ты — тот, кто устанавливает границы, а другой человек, который решает какую часть тебя можно принять». Она поменяла позу, потерлась спиной о дерево. «Так что, даже когда всё было большей частью физическим, всегда была и какая-то степень любви. Ты просто вынужден принимать ее такой, какая она есть, и позволять ей существовать в своем сердце до тех пор, пока она желает там оставаться».

Идея о том, что ему придется жить с этими чувствами, безответно, до конца сознательной жизни, доставляла Парлану крайнее неудобство. «Так как Вы справляетесь с разбитым сердцем?» — спросил он, искренне надеясь, что ее ответ будет содержать какой-то способ выхода из состояния, которое он переживал, какое-то направление, которое могли выбрать его чувства, чтобы в итоге придти к своему угасанию. Но этого у нее не было. Она сказала: «Сердце эластично, оно не может разбиться, только попросту разобраться на какое-то время».

Они еще посидели там недолго, разглядывая природу и Божих созданий, и когда солнце село, он ушел, не произнеся ни слова. Он нашел успокоение и пошел обратно в свою комнату, где сел и стал читать манускрипт до глубокой ночи, до тех пор, пока не мог больше продолжать, затем принял душ, настолько холодный, что сам поперхнулся от потрясения, вполз, дрожа, на кровать, завернулся в простыни и погрузился в сон; тепло медленно поднималось изнутри тела.

Следующим утром была его очередь посещения рудников, как и любому, кто работал в поселении, ему приходилось делать это время от времени. Это была длинная дневная прогулка, которая дала ему время на обдумывание. Кое-что о разговоре прошлым вечером, в той самой тени безмолвного дерева, начинало доставлять ему утешение, даже, несмотря на то, что шок от этого был слишком силен для его уставшей головы в то время. В его чувствах была неизбежность, которую он не осознавал до своего разговора с Хеци.

Рудники, когда он достиг их, были все той же ямой зловония, пепла, дыма и страданий, какими они были всегда. Империя Амарр держала рабов, и на этой планете некоторые из этих рабов возделывали поля вместе со служителями, пока другие, еще не поднявшиеся, жили и работали в этом месте. Однажды они, или их дети, или дети их детей смогут быть повышены до работы на полях, но до тех пор они надрывались под наблюдением Бога.

Парлан был приучен к их боли — мир был полон страданий, и это не обрело бы больше смысла, если бы кто-нибудь обдумывал это — но он избавлялся от этого с максимальной легкостью, которой мог. Без конца он прогуливался между ними, тысячами таких, приносил им воды, когда они падали на землю. Когда он наливал, он иногда думал о том, кого любил. Некоторые из рабов благодарили его, другие — слишком уставшие, он полагал — нет, но в каждой паре глаз было тихое признание. Они ни возмущались от его присутствия здесь, ни особо приветствовали это: он просто был здесь, и они были благодарны ему, пока он оставался. Жизнь, которую они вели в своей массе, была подобна жизни Парлана, до тех пор, пока Бог не решит иначе.

Он провел большую часть дня там. Некоторые из прибывающих с полей рабов, присутствующих явно по своим собственным делам, упоминали о произошедших беспорядках в поселении. Ему было все равно. Его жребием было находиться здесь и отдавать любовь этим людям.

По окончании его одеяние было заляпано пылью, и он даже не мог разглядеть рисунок линий на пальцах из-за глины, которая покрывала его кожу. Когда он в итоге вернулся в поселение, он увидел всех на улице, с серьезными лицами, и что-то начиналось на открытом пространстве площади для разговоров.

Как он увидел, один из рабов поселения, семья которого, как он знал, находилась на рудниках — помощник главного священника — был выволочен туда, раздет и связан. Священник объявил, что тот виновен в недавней краже.

Прибыл надсмотрщик рабов со своими инструментами. Это продолжалось некоторое время. Все смотрели, некоторые выглядели расстроенными, другие — включая Хеци — шокированными и испытывающими отвращение, но немногие выглядели алчущими большего.

Парлан не отреагировал ни так, ни иначе. Глина казалась прохладной на его сухой коже. Есть образ мыслей, при котором ты достигаешь умиротворения и спокойствия, не принимая вещи такими, какие они есть, а принимая, что они есть такие, какие они есть. Когда все закончилось, он уединился в своем жилище, где стал читать манускрипт, пока не провалился в сон в своем кресле.

Перевод © JMerchant