Когда я впервые увидел этих безумцев, я слишком замешкался, и они смогли улизнуть в узкий проход между генераторами и рядом стоящим складом. Я не сразу понял что произошло — я был наверху, фотографировал последние лучи уходящего солнца сквозь промышленный туман и смог, и движение внизу заметил лишь когда отвёл глаза от объектива — и прежде чем я успел даже задуматься, зачем им могло понадобиться перелезать через ограждения энергостанции, я услышал низкий звук, гудение земли, а затем неожиданную и пронзительную тишину.

Меня сильно отбросило назад; я свалился с парапета на крышу, и ударился головой об кирпичный настил. Я так и лежал, контуженный, разглядывая обломки, которыми меня усыпало. На удивление, мои глаза были невредимы, и это не смотря на множество раскалённых металлических осколков. А вот слуха не было — был только постоянный, высокочастотный визг. Мой инстинкт фотографа не ослаб, хотя сейчас он явно не способствовал моему выживанию — скорее наоборот — и как только я почувствовал, что смогу устоять на ногах, я рванул к парапету и начал «щёлкать» одну фотографию за другой, ещё до конца не понимая, что же мне довелось увидеть.

Не знаю уж какую роль эти генераторы играли раньше, но сейчас они превратились в груду хлама. Вонючий дым поднимался из поломанных корпусов, и я мог даже слышать разряды электричества. За камеру я особо не беспокоился — она была застрахована за счёт работодателя. А вот по поводу карты памяти, и резервных копий на носителях, вживлённых мне под кожу, я начал малость волноваться: а вдруг какое-то излучение стёрло часть данных. Я всегда об этом волновался, хотя для этого не было рациональной причины: чипы были защищены от внешних воздействий; если что-то является серьёзной причиной волноваться о чипах, то оно является куда более серьёзной причиной волноваться о собственном здоровье. Нет, мои волнения по поводу чипов были всего лишь переносом эмоций. Когда раз за разом намеренно рискуешь жизнью, подавляемые волнения о самосохранении приходится переносить куда-то, иначе они съедят тебя изнутри, или приведут к глупым поступкам и заставят возомнить себя бессмертным.

Я сделал несколько снимков дымящихся руин, как вдруг моё внимание привлекло что-то на стене склада. Было слишком далеко и дымно чтоб увидеть это собственными глазами, но воспользовавшись увеличением оптики фотоаппарата, я смог детально всё рассмотреть.

Если б это оказалось обыкновенной надписью, я бы её пропустил. Обычно граффити делают либо краской, либо же, среди хипстеров, проекторами, позволяющими производить всяческие визуальные спецэффекты. Но в данном случае надпись была сделана СкАрдитом — легковоспламеняющимся веществом для обработки металлических поверхностей. Его продавали в больших герметичных контейнерах, но те, кто знал что делает — и не боится обжечь свои кожу и брови — могли перекачать его в более мелкие ёмкости под давлением. СкАрдит, если его применить в газообразном состоянии к металлу, выжигает следы которые невозможно не заметить. В данном случае надпись гласила, «Убирайтесь или сдохните, Калдари».

Я сфотографировал увиденное — надпись обрамлённую дымом и обломками. Фотографии были бездумными, будто бы снятые кем-то проходившим мимо чисто случайно.

На следующий день я получил неплохие деньги за сделанный фотоальбом, а ещё через две недели меня известили, что фотографии попали на престижную выставку, посвящённую последним событиям. Именно тогда я и узнал остальные подробности увиденного мною в тот день: эти генераторы обеспечивали энергией системы безопасности и автоматического реагирования в различных районах города. Конечно, запасные системы тут же включились, но их мощности оказалось недостаточно для того чтобы помешать группе Галленте прокрасться под покровом ночи и нанести удар как достопримечательностям, так и населению Калдари. Уничтожение генераторов было не одиночным и завершённым саботажем; оно служило призывом к оружию.

Мир забеспокоился. Новости были всё те же, но вот обсуждения новостей, звучали всё более самоуверенно и параноидально. Я знал не больше других, но я видел что грядёт беда.

Я всё чаще ловил себя на мыслях об этих людях. Они хотели что-то сказать своими действиями, и сказали, но я даже не могу точно сказать что же именно. Правда, эксперты тоже не знали. Калдарская часть населения взывала к полиции, что бы те нашли, допросили и засудили виновных, чем строже — тем лучше, ведь это была Калдари Прайм, в конце концов, и мы и так достаточно настрадались из-за этой проклятой Федерации. А ещё они требовали тщательнее держать под надзором Галлентскую молодёжь. Стоит отметить, что Галленте всё воспринимали как должное, поддерживали наши требования и соглашались с нашими политиками, насколько это было возможно.

Но в этом не было логики. Такие сфокусированные действия, как недавний саботаж генератора (если опустить глупость с настенными надписями), требовали планирования и ресурсов. Такие акты обычно совершают с чёткой и прямой целью. Вырубили энергию, ограбили банк, сбежали. Но последствия данного события — нападения и вандализм — были не преступлением в традиционном смысле; это было скорее обобщённым и жестоким политическим заявлением — действием, характерным скорее для животных слишком глупых, чтоб найти себе другое занятие.

Я не мог забыть об этом ни на минуту. Я возвращался на места их вандализма и нападений. Я подумал, возможно из этого выйдет хорошая серия фотографий в стиле «после бури». Хотя на самом деле, я это делал скорее для себя.

В каждом из этих мест я находил что-то необъяснимо знакомое. Когда фотографируешь, имеешь дело с тремя уровнями реальности: то, что можно увидеть как оно есть; то, что можно увидеть, но что означает что-то совсем другое; и тёмный лимб между первым и вторым, настолько абстрактный, что его трудно вообще отличить. В художественных произведениях обычно есть первое и второе — история и метафоры — но нет третьего. Это каркас, организация всего, позволяющий рассказать историю; высший уровень выражения смысла.

И я видел это, всегда одно и то же, в каждом из этих мест. Что-то в них было, из-за чего они выделялись. От простого общественного парка до самых величественных памятников Калдари — везде это было. Эта расстановка, свет и линии — они придавали месту особенность, которую ни с чем не спутать. Этот каркас.

Знали ли об этом вандалы я понятия не имел. Но я фотограф, и я исходил улицы города достаточно, чтобы знать, где ещё найти подобные места. Возможно стоило обратиться в полицию, сказать им что у меня есть подозрения, где произойдёт следующее нападение. И возможно они бы посмеялись надо мной, и подумали, что я очередной артист, подхвативший звёздную болезнь. А может они бы послушали; я не мог знать.

Я вспомнил место в городе, один из многих памятников падения нашей планеты. Он навевал то же настроение, что и предыдущие, и к тому же возле него было несколько хороших мест, где можно было бы спрятаться и заснять всё.

В ту же ночь я собрал вещи и засел в одном из этих мест, где ждал хоть каких-то событий всю ночь. Я был нервный и дёрганный, и подрывался при появлении любых признаков движения. Рано утром я покинул свой тайник, полный усталости и раздражения, но, помимо этого, и облегчения; облегчения относительно благополучия не только памятника, но и себя самого.

Я был в промежутке между заказами, и всё ещё чувствовал привязанность к событиям саботажа, так что я выспался днём, а ночью снова вернулся на то же место, но уже с лучшим оборудованием, и с большим запасом терпения. И это сослужило мне хорошую службу. В эту ночь они пришли.

Фотографии вызвали фурор. На этот раз это был полноценный фоторепортаж — от начала и до конца документировавший, как группа Галленте напрочь разрушила памятник Калдари. Некоторые из них — те, кто пользовался кислотой и другими химикатами — были в противогазах, но в остальном группа не беспокоилась о том, чтобы предотвратить опознание. В конце они даже сняли штаны и помочились на остатки того, что уничтожили.

Меня пригласили на ещё одну выставку. Там кто-то спросил меня, в весьма шокированном тоне, почему я ничего не сделал. Я, сохраняя спокойствие, спросил, что мне было делать — одному против группы бушующих, опасных преступников. Это несколько утихомирило вопрошавшего, и я положил ему руку на плечо и объяснил, что иногда единственное, что мы можем сделать — сказать другим, показать обществу, что в нём происходит, и дать в остальном разобраться власть имущим. В ответ на что он смягчился, но по-моему он не ожидал каких-то действий в ответ на фотографии, выставленные на стене и посреди комнаты. Для него увиденное на них было личным оскорблением — его меньше волновало общество, чем его собственный мыльный пузырь внутри; ведь если кто-то решил такое сделать с такими устоявшимися и почитаемыми достопримечательностями этого города, то возможно кто-то решит сделать подобное и с почитаемыми и устоявшимися его жителями. Ведь в конечном итоге всё сводится к личному.

Я не впервые фотографировал войну. Конечно, про себя я любые события с насилием называю войной, вопрос лишь в масштабе. Те, кто утверждает, что фотография двух бешеных псов, дерущихся на заднем дворе, принципиально отличается от фотографии, на которой армады космических кораблей обмениваются залпами торпед и пушек, просто обманывают себя. И когда я взглянул на собственные фотографии, висящие там — увеличенные до таких размеров, что они закрывали всё остальное — я начал понимать, что грубая мощь этого фоторепортажа — этот неуловимый каркас — черпалась не из насилия, которое мне доводилось видеть и раньше миллион раз, и не из скрытого политического подтекста, а из моей эмоциональной реакции на события. Я это понял по тому, какие углы я выбрал, какие линии обрезал: фотографии были в идеальной гармонии не только с действиями фотографируемых, но и с самой ситуацией. Ситуацией, участником которой я позволил себе стать — как физически, так и эмоционально. Разве что не поставил себя в кадр.

И это не последний раз. Я знал где они нанесут следующий удар, и глубоко внутри я чувствовал уверенность, что знаю куда ещё они пойдут. Расцветающее осознание, что возможно это была не случайность, а формирование постоянных отношений между мной и этими бешеными псами, неимоверно радовало меня, но при этом и необъяснимо сильно пугало.

Я начал охотиться на них, как на одичавших животных. Каркас был всегда рядом, как бы ожидая, когда же я найду его и засяду в ожидании.

Меня поражало, как они совсем не стыдились. Они воистину были как животные, действуя согласно своей природе — бесстыдно и очень энергично. Не то чтобы им было нечего бояться, ибо власти их активно искали, но они хорошо судили о уровне опасности, и реагировали лишь на реальные угрозы, а не на нервное воображение. Гончая работорговца без колебаний разорвёт человека, затем медленно съест плоть и мышцы, и пока вы не мешаете ей есть, она на вас вообще не будет обращать внимания.

Ожидания стали короче, и я начал узнавать их закономерности настолько хорошо, что иногда готов был поклясться, что они нарочно оставляют мне подсказки о том, где будет нанесён следующий удар. Большинство своих фотографий я даже не публиковал. Помимо растущей заинтересованности полицией, была проблема в том, что есть сумма, больше которой клиент или выставочный зал не готов платить одному фотографу. Так что я уже давно организовал сеть посредников для тех периодов, в которые я работал особенно усердно.

Внимание публики к их преступлениям тоже росло, и со временем достигло критической точки, после чего я мог позволить себе работать только в этой области. А ещё я наверное мог позволить себе хороший, длинный отпуск, но чем дальше, тем больше это становилось вопросом не работы, а охоты. Есть особое пламя, которое начинает греть изнутри, когда я вижу идеальный каркас, этот мёртвый лимб, который хочется запечатлеть навсегда, и мне нужно было поддерживать горение этого пламени.

Вообще, всё шло настолько хорошо, что событие во время последнего репортажа полностью выбило меня из колеи.

Произошло это во время заката — моего любимого времени суток. Я спрятался высоко на заброшенном здании на окраине города. С него открывался вид на речку, на другом конце которой было кладбище со специальным участком для ветеранов войны.

Я пробыл там почти шестьдесят часов, но с учётом термо-матрасса и весьма вкусной еды быстрого приготовления, мне было относительно комфортно. Спал я спокойно и достаточно, и детекторы движения предупреждали меня о появлении кого-либо поблизости. Прошло несколько часов с момента, когда я настроил оборудование и уселся в медитативное состояние, когда один из сканеров подал сигнал, и я подскочил.

Они пришли тихо, отключили системы безопасности и просочились сквозь ворота. Я не мог не восхищаться их движениями. Они выглядели одновременно такими беспечными и такими сфокусированными — голодная стая на охоте за лёгкой дичью. Группа двинулась напрямую к участку ветеранов, и я почувствовал знакомое ощущение возбуждения, бегущее по моей коже. Если бы удача была на их стороне, они, несомненно, пришли бы сюда ещё днём.

Никогда я не чувствовал ответственности за их действия; они были омерзительны, и в противовес моему восторгу, я всегда чувствовал отвращение, как к ним, так и к себе. Но я всё равно фотографировал.

Должно быть дело было в отблеске от моей линзы, ибо один из них, выпрямляясь после непонятного глумления над Калдарской могилой, снял противогаз, повернулся с ярко-синей улыбкой, и посмотрел прямо на заброшенное здание, через огромный залив этого мёртвого лимба, в котором мы оба неожиданно оказались, и заглянул мне прямо в глаза.

Я почувствовал как у меня кровь застывает. Мой разум начал бегать по замкнутому кругу, пытаясь понять, как же меня увидели, и было ли это случайностью. Я уже и не видел-то его, но продолжал инстинктивно щёлкать кадры. Они спокойно закончили свои издевательства, никто больше ни разу не смотрел в мою сторону, но даже когда они ушли я продолжал лежать там, дрожа, ища для себя объяснения, как это бывает с людьми, которые пересекли черту, и пытаются понять, где же она была.

Ибо этот каркас, этот тёмный лимб между реальностью и глубоким смыслом, который я искал всю жизнь, более всеохватывающий, чем я мог себе представить.

Когда я вернулся домой и посмотрел свои фотографии, я увидел это.
Ещё одна вещь, которую я знаю о животных, и за что я их уважаю: они не принимают сознательного решения чтобы взять участие в каком-то ужасном поступке. Это не более чем инстинкт, и никогда не расчёт и умысел. Результат во многом одинаковый, но важна причина. Важна для меня.

Мои фоторепортажи становятся всё более и более популярными, и я продавал их, в полной уверенности, что я лишь летописец, несущественный, и не являющийся частью каркаса, который он передаёт. Но как же сильно я тогда заблуждался. И всё же я продолжу охоту на них, потому что я должен. Я стал частью этих событий, и если я перестану, то и они перестанут существовать, а значит и я. Я — часть каркаса, и всегда был ею.

У меня дома есть фотография, которую я никогда не покажу ни одному человеку. На ней запечатлён Галленте, с лицом настолько не выдающимся, что я с трудом его опишу уже спустя миг после просмотра фотографии. Капли пота блестят на его лице, а на обезображенной могиле возле его ног видны следы, оставленные маленькой дрелью, которую он держит в руке. В другой руке у него пустая канистра из-под кислоты, капли которой падают на траву, а на земле перед ним лежит использованный противогаз. Он выглядит счастливым. Он только что вылил содержимое канистры на землю вокруг, и поднявшийся вокруг него дым унесло ветром. Скоро кислота просочится глубже, и разъест кости похороненных там ветеранов, оставляя за собой лишь почерневший, вонючий дёготь.

Он смотрит прямо в камеру, один зверь, признающий другого, и он подмигивает мне...