Берта — транспортное средство по перевозке рабов — практически бесшумно остановилась. Небо было абсолютно чистым и пронзительно голубым, а над мраморно-белым песком колыхался горячий воздух.

Двери Берты открылись, и из неё вышел внушительного вида человек, с ружьём наперевес. Не осматриваясь, он уверенно сделал несколько шагов, развернулся и молча уставился на свой транспорт. Выглядел при этом он абсолютно непринуждённо.

Группа бритоголовых мужчин в красном вылезла вслед за ним и построилась в колонну. Большинство из них не смотрело по сторонам: то ли из-за того, что они боялись того, что могут увидеть, то ли опасались, что увидят как раз то, чего ожидали. Трудно сказать. Последний мужчина, выходя, всё же осмотрелся: вокруг было пусто — только коряги торчали на болотах, источавших омерзительный смрад. На вершинах сталагмитоподобных холмов, покрытых чёрным песком, виднелись деревянные и каменные домики. Холмы были окружены глубокими трещинами, из которых доносился резкий, противный скрежет. Заключенный был под номером 47; число небольшое, но он знал, что одежду здесь используют повторно, если предыдущему владельцу она уже не пригодится.

Другой противный звук — короткий и четкий — раздался гораздо ближе. Заключённый 47 оглянулся на группу. Охранник выстрелил по одному из его товарищей, без всякой причины. Покойник лежал, неуклюже растянувшись на песке, чёрная земля медленно впитывала свежую алую кровь. 47 это не удивило и не шокировало: он позабыл эти эмоции. Только тишина. Молчали не только узники, что вполне понятно, но и охранник. Никак веских причин для выстрела не было — просто «отдых» после транспортировки. Но на лице стражника было лишь спокойствие — ни капли гнева. Просто таков уж был здесь порядок вещей.

Заключённые, все до единого Амарры, вошли в лагерь — он будет им новым домом до самой их смерти. Они находились где-то на территории Минматарской Республики — были тайно осуждены Минматарскими военными судами, их считали угрозой интересам и свободе народа Минматар. Наверное, свобода очень важна Минматарцам, думал заключенный. Настолько, что они решили оставить право быть свободными только себе.

Это было за несколько недель до того, как 47 впервые услышал о Короле. К этому моменту ему уже все стало безразлично.

Вера всегда играла заметную роль в жизни Империи Амарр. Ни больше, ни меньше. Она просто была, была всегда, в разговорах и на самых задворках сознания, но не ощущалась как важная часть, пока её не забирали, как дыхание, например. Они просто принимали веру, безмолвно соглашаясь не нарушать её основные догматы. Цивилизация, по их мнению, работала так же. Никто не вмешивался в жизнь других — не посягал на их права, свободу или счастье. Образно говоря, никто не приходит в церковь, не снимает там штаны и не накладывает кучу прямо на алтарь. Всё прекрасно работало, и люди поняли, что им нужно и не нужно делать, чтобы так всё и оставалось.

Минматарцы тоже это понимали.

После первого убийства заключенные больше ни разу не пострадали от охранников, никого не убивали, даже не били. В этом не было необходимости. Колонию построили не для того, чтобы заключенные работали, а чтобы сломить их дух. Работы начинались ещё до восхода солнца и заканчивались уже после захода. Времени на сон почти не оставалось, особенно учитывая бесконечные стоны окружающих. Они спали в больших бараках, без особых удобств, по три человека на койку. Стражники, что проходили мимо, привычно стучали дубинками по металлическим частям кроватей, отзвук которых сотрясал всех обитателей; просыпаясь, заключённые лежали с открытыми глазами, слушая печальный, голодный вой рабских гончих, доносящийся откуда-то с болот. Весь день солнце будет жечь их, пока они работают, копают или (что случалось редко) просто выполняют какую-нибудь работу в лагере. Грохот царил во всей рабочей зоне, отражаясь от окружающих скал, отдаваясь в их инструментах и головах. Рацион был скудным и отвратительным, одежда почти никогда не стиралась. Рутинная работа изводила. Она делала их словно оцепеневшими, но только снаружи, оставляя при этом восприимчивыми к самому глубокому моральному давлению.

Стражники затевали игры. Один день в неделю был выходным, в который узники могли свободно отдыхать, бродить или даже уйти с территории. Никто не ходил; залитая солнцем пустыня и заболоченные леса не лучшее место для прогулки. Вместо этого охранники частенько прятали всякие штуки — что-нибудь из цветных камешков, небольшие клубки пряжи или деревянные таблички с изображёнными на них Амаррскими идолами — на участке какого-нибудь заключённого, а потом говорили ему искать их. Если их удавалось найти до заката, заключённого, как правило, лишали пайка на два дня. Если не удавалось, то еды лишали всех. Так выглядела базовая редакция игры, но некоторые охранники были изобретательнее, чем другие, и иногда предлагали замену пайкам — особенно если жертва могла два дня без еды и не протянуть.

Одни любили заставлять людей есть песок или солому, или даже чужие волосы. 47 видел, как его друг заглотил столько грязи, что его дыхание стало оставлять грязные следы; потом он всю ночь сидел вместе с ним и держал его, пока несчастный страдал, истекал кровью, избавляясь от того, что ему пришлось проглотить.

Другим нравился публичный секс: они выбирали какого-нибудь заключённого, чтобы тот имел другого. Остальные должны были стоять вокруг них в абсолютной тишине, слыша лишь хриплое, скулящее хрюканье, исходящее из центра этого широкого круга.

Некоторые были неравнодушны к насилию и увечьям.

47, через силу наблюдая за подобными мероприятиями, начал замечать, что некоторых людей не трогали. Они были в безопасности. Они стояли, где хотели, вместо того, чтобы прятаться в толпе. Они теряли свои пайки как и все остальные, если предмет поисков не находился, но когда начинали действовать особые правила, они вели себя непринуждённо, в стороне от остальных и будто бы защищённые. Все они, очевидно, находились в лагере временно.

Заключенный видел, как они ходили кругами, ненавязчиво, однако абсолютно спокойно, в то время как остальных избивали и пытали. Он видел, как они смотрят на небо: не потому что они хотели отвести взгляд от земли, а потому что искренне не находили здесь чего-то ещё интересного. Беззаботные и незатронутые.

Это потрясло его. Все его осторожные расспросы об этих людях оставались без ответа. Не похоже, будто они были заодно с охранниками или каким-то образом участвовали во всеобщей деградации. Удивительно, но 47 не чувствовал настоящей ненависти к охранникам: они были лишь катализаторами боли и страданий, но все раны, что они нанесли, не были так страшны, чтобы они стали бесчеловечными в его сознании. Ненависть к ним была похожа на отношение к погоде. Но те узники, которые знали что-то, что как-то касалось страданий всех остальных или усиливало их, — они были просто предателями. Более того, по мнению 47, они были злыми. Они были злыми людьми. Не серыми, как песок ночью или охранники, а насквозь, полностью чёрными.

И он был вынужден раз за разом смотреть на эти игры, неделю за неделей за неделей, пока однажды что-то в нём не сломалось. Пока двое заключенных дрались в центре круга, стараясь сломать противнику правую руку, 47 прокрался в пустой угол зала и взял деревянную пластину с золотым изображением Амаррского святого. Это была награда дня, но никто из заключённых этого не заметил, поскольку они вяло следили за боем на безопасном расстоянии. 47 держал её и, без всякого предварительного намерения, подошёл к группе «беззаботных», старший из которой смотрел в небо над собой. Заключённый повернул его к себе, и ударил по лицу со всей силой, что у него была.

Мужчина рухнул на землю, кровь хлыстала из раны на его щеке. 47 наклонился к нему. Он нанёс ещё несколько ударов, прежде чем охранники откинули его на землю и начали избивать. И пока он лежал, чуть прежде чем потерять сознание, он взглянул на другого мужчину, лежащего неподалёку от него и находящегося, очевидно, в согласии с самим собой и с миром. Мужчина улыбался. Он что-то сказал, но слова заглушились из-за крови во рту, так что всё, что 47 смог прочитать по губам, это слова «приветствуйте короля».

Ему понадобилось несколько дней, чтобы прийти в себя. На это время он был освобождён от работ, но и давали ему лишь половину рациона. Кости не были сломаны, только синяки, растянутые сухожилия и кожа, которая в этот момент больше была похожа на карту рельефа. У него было достаточно времени, чтобы подумать — всё время, пока будет восстанавливаться. Будучи оторванным от повседневной рутины, он сперва расстроился, что его сначала избили, а потом заставили торчать в больничной палате — он ненавидел рутину, но она действительно была всем, что здесь есть. Вскоре он начал становиться всё более и более напряжённым, и всё, о чём он мог думать — это о своей разрастающейся навязчивой мысли о неравенстве.

Она была похожа на веру, и пока он выздоравливал, он понял, что даже в таком месте, где, скорее всего, останется до самой смерти, он цеплялся за свои убеждения. Не за величественный образ Бога или Императора, но за глубокие, невысказанные истины, лежащие за ними. Каждый мог страдать, каждый страдал, и 47 вырос, подсознательно принимая такую жизнь. За всё своё счастье ты получаешь еще и кучу страданий. 47 принимал это, но только до тех пор, пока все равны. Равны не в страданиях, нет, счастье и горе — личное дело каждого; равны перед миром, перед общественным мнением, перед любящей, но — многие тайно подозревали это глубоко внутри — безразличной и незаинтересованной властью.

Каждый раз, когда он шевелился, боль обжигала его. Он знал о каждом вздохе. Он так похудел, что кости стучали друг о друга. Он был готов умереть в этом месте, если таков был его жребий; в этой койке или в шахтах. В конечном счёте, он не мог ничего с этим поделать. Но ему страшно, невероятно сильно хотелось встретить смерть, будучи достойным человеком, а не безвольным призраком, который даже не знает, в чем смысл жизни, которой он вот-вот лишится. Он должен был знать смысл — в чем смысл творящегося здесь? Он знал, что смысл есть, он должен был быть, иначе жизнь не имеет больше никакого смысла и он — призрак среди призраков. Им мог быть Бог, охранник, или, как ему тогда казалось, король. Правитель земли. Совершенный властитель для этого ужасного места. Дьявол.

Он просто должен был быть. Чем больше 47 думал об этом, тем больше в этом убеждался. Источник — не страданий, которые есть работа Бога, но неравенства. Хаос, противопоставленный божественному порядку.

И ему надо было встретиться с этим Королём. Чтобы понять, почему мир такой, какой он есть. Не постичь его весь — это дано только Богу и самым безнравственным людям — понять его баланс. Убедиться, что всё, что творится в лагере, с людьми в нём — на самом деле не более чем хаотическое, совершенно случайное отступление от стройной системы.

Он понимал, что, возможно, у него ещё и лихорадка. Определенно, все те твари, что ползали по стенам лазарета, просто не могли на самом деле быть здесь. Даже те, что, попискивая и пощелкивая, заползали к нему в койку.

Когда 47, наконец, вышел из лазарета, он был уже другим человеком. Он затевал еще больше драк, пытаясь выбить нужную информацию. Другие заключенные его избегали. И хотя ему по-прежнему доставалось, в первый раз было куда хуже.

Однажды он оказался втянут в игру. Он рыдал в свою заполненную соломой подушку и эту ночь, и несколько ночей после, и все эти дни бороться становилось всё сложнее. Если это был хаос, он присоединится к нему при первой же возможности.

И однажды кое-кто заметил это намерение. Один из «защищённых» наткнулся на 47 за сараем. Когда он наконец узнал 47 (а тот его в то время уже жестоко избивал), то начал что-то говорить. Но сказать ему хоть что-нибудь удалось только тогда, когда 47 устал и упал на колени. И даже тогда говорить было тяжело. Лицо его распухло и раздулось, будто было слеплено из кусков глины. 47 подполз и склонился над ним, глядя на мешанину из крови и плоти, которую сам же и сотворил. Тем не менее, мужчина пытался говорить, его язык выталкивал кровь; и тут 47 заметил, что кровь смывается с лица жертвы. Он понял, что это из-за его собственных слёз.

— Джунгли. Король в джунглях, — сказала ему жертва. — Иди туда. Теперь он увидит тебя.

В этот же вечер, в сумерках (не ради прикрытия, но ради прохлады), 47 побежал сквозь пустыню. Бежал, минутами, или даже часами, пока, наконец, мускусное зловоние болот не окутало его. И он продвигался вперёд, часами, может днями. Вокруг было довольно шумно. Твари противно хлюпали, когда он хватал их, но в них были протеин и вода, благодаря которым он оставался на ногах. Иногда вдали слышалось рычание, которое, как казалось 47, принадлежало диким рабским гончим. Но больше никаких звуков. Он не переживал, что тот избитый человек дал ему не так уж и много информации. Кем или чем бы этот Король ни был (а 47 был одинаково готов увидеть сухое дерево или какой-нибудь алтарь мертвецов, где он мог бы лечь и умереть) — он будет найден, если захочет этого.

Когда, наконец, он остановился, он не спал. Вместо этого, он упал в каком-то тёмном и тихом месте. Когда он пришел в себя, он заметил, что ночь изменилась. Стало не светлее, скорее, спокойнее.

Перед его глазами, сквозь смесь сломанных, поваленных деревьев и гниющей листвы, определённо виднелась возвышающаяся над болотом лачуга. Он добрался дотуда, вскарабкался наверх и вошёл внутрь

Внутри царила практически абсолютная тьма, хотя его глаза привыкли к ней на удивление быстро. Один угол был застлан соломой — сухой, что удивило 47 — а в непроглядной тьме другого виднелся ещё более тёмный силуэт, напоминающий человеческий.

— Сядь, — сказал голос. Он послушался. Солома потрескивала под его весом. Он не мог не коснуться её, вяло, бессознательно водил по ней руками. Она была слишком чистой для этого места.

Эта мысль поразила его. «Мы...» — начал было он, но остановился, закашлявшись. Он не мог вспомнить, когда вообще в последний раз говорил.

— Мы находимся в пустыне, — начал он снова. Его голос был глубоким, но не громким. Он мог прочувствовать это благодаря эху, ударившему по его исхудавшему телу. — Откуда мы получаем пищу, не говоря уже о соломе в наших кроватях?

Он мог слышать дыхание Короля. На мгновение ему показалось, будто он удивлён:

— Доставлено снаружи, как и все остальное. Избранные заключённые приносят ящики в лагерь под покровом ночи.

— Кто выбирает их?

Узник не видел этого, но знал, что собеседник на мгновение улыбнулся ему. И сказал, совершенно беззлобно:

— Это то, зачем ты пришёл? Спросить о соломе в своей кровати?

Заключённый 47 задумался. Трудно было думать о чём-то даже несколько секунд, он даже не был уверен, что вообще мог сейчас сосредоточиться. Он провёл рукой по соломе и почувствовал, что его ладонь оставляет скользкий след на её поверхности. И это не потому, что солома была сухой. Это он был весь взмокший.

47 понял, что у него опять началась лихорадка.

Что-то сдвинулось, и нечто маленькое и мягкое неожиданно оказалось прямо перед ним. «Съешь это» — сказал голос.

Он так и поступил. Это было самое вкусное из всего, что он ел за очень долгое время (разумеется, из проведённого в колонии). Хотя в глубине души он скучал по скрипящим и стрекочущим джунглям снаружи.

Он опять попытался собраться с мыслями:

— Я думаю, я сошёл с ума.

— Да. Я думаю, ты сошёл с ума, — ответил Король и стал ждать, пока 47 заговорит вновь.

Заключённый задумался. Наконец он сказал:

— Как ты стал Королём?

— Я был как ты, — после некоторых колебаний начал отвечать собеседник, — измученный и сломленный. Передо мной будто была завеса. Но однажды я прозрел, но узнал лишь то, что и так знал с самого начала.

Заключённый обдумал эти слова. И потом сказал:

— Это правда?

Король засмеялся:

— Возможно. А может, что у меня просто хорошо получалось читать чужие мысли и делать из них выводы. Пока однажды не наступил момент, когда даже стражники не знали, что со мной делать.

— Поэтому ты ушёл.

— Поэтому я ушёл. Получаю здесь всё, что мне нужно. Они приносят мне солому, причём сухую, за что отдельное спасибо, еду, воду... всё, что мне нужно. Если что-то есть у стражи, это есть и у меня.

— Почему?

— А что ещё есть в этом месте? — сказал Король. — Кроме возможности умереть в любой момент и всех ваших страданий? Только я, дающий столь необходимую вам веру.

— И все следуют за тобой?

— Нет. И они, так или иначе, умирают. Но те, кто знают меня, могут жить с некоторым удовлетворением, что довольно важно. И умереть с пониманием, что значит гораздо больше.

Король продолжил:

— Я решаю, кто в безопасности. Моих людей не выбирают для игр. Если тебя ранят, тебе дадут достаточно времени на выздоровление. Ты никогда не останешься без еды. Это не для всех.

— Я добрался сюда, — сказал 47. Даже с наполненным желудком ему было трудно думать.

— Да, и поэтому заслужил это. Ты пошёл в темноту. Ты можешь быть одним из нас, если захочешь.

47 кивнул в темноте:

— Что я должен делать теперь?

— То, благодаря чему ты здесь. Увидь это. Прими это. Знай, что ты принадлежишь ему.

— Хаос.

— О да, — сказал Король, будто получив правильный ответ на молчаливый вопрос. — Именно он.

Голос приблизился, как будто Король немного наклонился:

— Каждый человек, что приходит сюда — человек веры, пришедший к пониманию того, что есть что-то более важное, чем он сам. Но пока ты не оказался здесь, у тебя не было ничего похожего на настоящую веру, только тщательно собранные её кусочки. Здесь ты, наконец, стал верующим, верующим в темноту и абсолютную истину. Ты чувствовал некую пустоту, прежде чем оказался здесь?

— Да, — ответил 47.

— Да, — отозвался Король. — Это вся правда, которую верующий, настоящий человек веры, мог когда-либо пытаться отыскать.

Заключённый знал, что он был прав. Просто знал, вот и всё. В тюремном лагере, где люди были сломлены; в пустоте, полной жестокости и голода. Гармония, он нашёл её.

— Спасибо, — сказал 47. Ему вдруг стало трудно дышать. Он прочистил горло. — Спасибо, — сказал он снова, громко и ясно.

— Я рад, что ты нашёл веру, — сказал ему Король.

Заключённый 47 вышел из хижины и начал свой путь назад в лагерь.

На своём пути по заболоченной дикой местности он снова услышал рычание, уже гораздо ближе. Он обернулся и обнаружил, что смотрит на рабскую гончую, и в этот момент подумал, какая же это ужасная шутка, какая прекрасная иллюстрация ко всей нашей жизни — использовать этих животных для охраны верующих, забывая об их первоначальной миссии — защите и уничтожении Минматаров-рабов, как это было во времена Империи. Он мог слышать хриплые, глубокие вдохи гончей. Чувствовал тяжёлое дыхание её голодного лица.

Он остановился, спокойно вглядываясь в него. И в лице этого животного, с его острыми клыками, капающей с них слюной, красными, немигающими глазами, он видел уже не голод, а братство.

Перевод © Pegazs